Для автора всегда большая радость выход новой книги. «Система случайностей» – литературоведческий документ, раскрывающий механизмы поэтического мышления – возникновения ритмизованной строки, ключевого слова, пробуждения смыслов. Проанализировано около ста собственных стихотворений, каждое из которых имеет свою историю. Стихи возникают спонтанно, как отклик на яркое впечатление. Часто в основании такого отклика конкретное имя. Классика или современника, литератора или представителя других видов искусства, людей известных и ещё только приобретающих известность. В книге встречаются десятки имён, составляющих круг творческого общения автора или являющихся его ориентирами.

Истории стихов очень разные, но схожи в одном – в них действуют мощные силы взаимного притяжения – стремление поэта к угадываемой цели и встречное желание носящейся в воздухе темы обрести звучание. А в остальном пути сочинительства неповторимы и неисповедимы, как всегда в искусстве. Ведь истинное искусство – создание уникального.

Каждый поэт встречается со стихотворением и работает над ним по-своему. Бывает, оно возникает легко, бывает – в результате мучительных трудов. Но иногда вдруг является идеальное решение, до которого никогда не дойти своим умом, – помощь свыше, счастливая случайность. Никто не может сказать, откуда приходит подсказка, но каждый поэт помнит, как и когда это случилось и увенчало труд изящным открытием. Если шаг за шагом проследить путь создания стихотворения, проявляется закономерность – система случайностей.

Память представляет собой картотеку художественных воспоминаний. Какие-то из них стали стихотворениями, какие-то нет, но те, что превратились в стихи, не только вобрали в себя концентрат впечатления или события, но и отформатировали его, сбросив балласт поверхностного. Стихотворение – архивная карточка памяти. На ней записано остановившееся мгновение. Прекрасное или ужасное, но оно незабываемо и каждый раз, стоит прикоснуться к карточке, переживается заново. Поэтому в книге важны даты.

Записи о рождении стихотворения представляют собой лот, показывающий реальные глубины, из которых оно выужено. В историях стихов самое главное – механизмы возникновения замысла, ключевого слова, ритмизованной строки, пробуждения смыслов. Даже черновики и варианты не могут дать полной картины мыслительной работы, огромная часть которой проходит, не отражаясь на бумаге. Игра словами, оперирование понятиями, поиски звучания остаются за пределами возможной фиксации и истаивают, когда складывается итоговая версия. Написав новое стихотворение, поэт помнит процесс его создания до мельчайших подробностей. Но вот оно начинает существовать в законченной форме, и из сознания немедленно удаляются этапы извлечения итога. Всегда помнится исходное художественное впечатление, от каких строк, как от трамплина, оттолкнулся замысел. Но как одно слово заменялось другим, как подбирались рифмы – вся эта суетливая и нервозная кухня компоновки и перестановки – забывается. Если записать ход работы сразу, сохранится много нюансов и тонкостей, которые уже не восстановить через год, даже через месяц.

Биографии стихов – изнанка души поэта. Но факты его жизни, которые можно положить под строки и попытаться что-то узнать о нём, в историях стихов вторичны и не могут рассматриваться как строго биографические. Порой то, чему в границах творческого сознания было разрешено произойти, столь убедительно, что становится неотъемлемой частью биографии автора, и он сам начинает задумываться: что было реальностью, а что выдумано или домыслено им? Бывает и так, что художественное впечатление извлекается не из личного опыта, а из чьего-то рассказа, который запечатлевается в образах и тоже ложится в картотеку, хотя и не является достоянием личной биографии, но достоверность деталей и точность, с которой в стихотворении передано настроение, вызывают иллюзию, что впечатление получено непосредственно автором. Стихотворение – одна яркая краткая судьба. Вспышка вероятности. Заявление некоего категорического убеждения, которое зачастую правомочно только в границах данного стихотворения. Другое мгновение – другая судьба. Если поэту удалось точно закодировать в стихах своё художественное впечатление, то, раскодированное читателем, оно будет им воспринято точно так же. В этом смысл поэзии – не пересказать чувства, а вызвать их.

В комментариях к стихам используются понятия, которые позволяют пояснить замысел стихотворения, его структуру.
Центр кристаллизации – слова, строки, или образ, на основе которых зародилось стихотворение.
Пространство стиха – размах распространяющихся в пределах стихотворения образов, аллюзий, протяжённость мысленного взгляда, пронизывающего сложившуюся систему. Пространство стиха ближе всего к понятию «атмосфера».
Опорные слова – слова, формирующие «ядро личности» стихотворения, то есть, акценты, заключающие в себе суть.
Фактура – слова, которые создают фон, они заменимы, влияют на суть, но не решительным образом.
Точка фиксации смысла – понимание, о чём стихотворение, какую глубинную суть оно в себе несёт, – может быть озвучена в массиве стихотворения, может балансировать в недосказанности на границе, может выходить далеко за пределы стихотворения, что сходно с открытым концом в художественной прозе, когда остаются вопросы и сохраняется возможность их додумывания.

В настоящей публикации в качестве фрагментов из книги «Система случайностей» представлены истории нескольких стихотворений.

БЕЛА

Голос поэтессы трогал стены зала.
Но ушли под вечер с выставки поэты.
А она всё жарче, всё нежней читала.
И внимали чтенью лишь её портреты, –

в полосатых блузках, в шляпах и кулонах,
с тёмными глазами, с узкими губами, –
с жадностью впивали голос из колонок,
к стёклам рам бессильно прижимаясь лбами.

29 апреля 2015

Подзаголовок: трансляция чтения. Несколько лет назад пришла на выставку Бориса Мессерера в Инженерном корпусе Третьяковской галереи. Совсем под вечер, за час до закрытия. В одном из залов висели исключительно портреты Беллы Ахмадулиной, уже покинувшей наш мир, и звучала непрерывная запись её чтения. Стояло несколько стульев. Не было никого. Странное неуютное чувство разволновало - поэт читает, а слушателей нет. Я села на стул...
Впечатление долго оставалось воспоминанием, не превращаясь в стихотворение. И вот я оказалась на литературном вечере, где Борис Мессерер рассказывал о Беле – так он произносил её имя. Показали фильм, как она читает стихи, посвящённые Пастернаку, рассказывает о единственной встрече с ним. Я вернулась к первому воспоминанию. Через несколько дней записала:

Голос поэтессы обращался к залу
……………………………… поэты
И заворожённо слушали лишь её портреты.
Я одна……………………….

С момента написания этих строк до того, как стихотворение сложилось в итоговом виде, прошло десять минут простейшей редакции. Появилась никуда не годная вторая строка «где сидели люди, среди них поэты», уточнение «в том числе поэты» её не улучшило. Надо было обозначить, что зал был пустым. Поставила «но ушли все люди, в том числе поэты». Что было заменено вовсе прозаичным «но ушли под вечер с выставки поэты», и так и осталось, неудовлетворительно. Бытовая строка без проблеска интереса.
Рифма «залу – читала» стала центром развёртывания темы, рифма «поэты – портреты» существовала изначально. Была записана строка: «И внимали чтенью лишь её портреты». Здесь сложилось четверостишье, которое могло стать законченным стихотворением. Но внутреннее движение строк пульсировало ритмом. Не теряя ритмического темпа, чтобы не порвалась связь между существующими строками и возможным продолжением, я стала формально описывать портреты, подводя перечисление их черт к более удобным рифмам. Пятая и шестая строки были бесхитростны и бесперспективны, топтались на месте: «В полосатых блузках, в шляпах и накидках / с тёмными глазами, с узкими губами...»
По логике вещей - портреты единственные слушали голос. Тут следовало однозначно указать, что это не живой поэт, а его запись, использовать техническое слово, – «из колонок» подошло по ритму. Следом, ему в пару – «в кулонах» вместо «в накидках». Осталось не зарифмованным только «с губами». Тут ещё не было и проблеска того поворота, который увенчал стихотворение. Дежурно взяла рифму «лбами – губами». Стала ритмически устраивать «лбами» в строку. Первым явилось элементарное: «прижимаясь лбами». Оно и стало неожиданно счастливым открытием. Немедленно сложился центр кристаллизации стиха, определилось его настроение. «Прижимаясь лбами» – что так просто для живых и так невероятно для портретов, глядящих «оттуда». С нервной силой развернулась спираль законченности, определилась точка фиксации смысла. Концентрат темы смерти и вечности, невозможности воссоединения облика и голоса, возвращения целостности. Я была поражена, как это материализовалось, и сейчас объясняю дольше, чем длился процесс.
Первая строка была отредактирована позже в тот же день. И всё на простейшей школьной рифме «зала – читала». Вместо «голос поэтессы обращался к залу», где рифма была неточной, – стало «голос поэтессы трогал стены зала». Рифма выровнялась, и одновременно многократно усилилось ощущение потерянности, – робость и беспомощность одинокого голоса, а также закрепился второй смысл – голос трогал стены зала, а не сердца людей, которых в зале не было.
Слово «трогал» опорное в фундаменте настроения. Точка фиксации смысла - далеко за пределами стихотворения. Конец открытый, итог не сформулирован. От портретов, прижавшихся лбами к остеклению своих рам, открывается для размышлений сад расходящихся тропок. Название быть другим не могло, «Бела».

«ЗАЛИЛОВЕЛИ КОНЧИКИ БЕРЁЗ...»

Залиловели кончики берёз,
как кисточки, опущенные в краски.
В очах ночей колом стоит мороз.
Прохладны солнца утренние ласки.

И ветер примеряется к холсту
сырых небес, и цель его понятна, –
касается кистями на лету,
выписывая линии и пятна,

бросая как сакральные слова
краплак и хром, ультрамарин и сажу,
а проступает только синева
волшебным обрамлением пейзажу.

6 апреля 2015

Прогулка по последнему снегу в апреле 2014 года. Сильно прибавилось цвета в природе. Берёзы лиловые, кусты рыжие и красные. А всё вокруг серо-белое, небо тусклое. Ещё нет открытого солнца, но оно уже чувствуется, в особенности, в прогалинах синевы. Первыми явились две ритмизованные строки «залиловели кончики берёз, / как кисточки, опущенные в краску». Выразительный образ, вокруг которого, как центра притяжения, могло сложиться стихотворение. Отсюда выстроилась тема и её интрига: краски разные, ветер водит ими по холсту небес, а появляется одна голубизна.
Остальное было чисто техническим процессом – подобрать слова. «Холсту – на лету» рифма, созвучная ветру. Оставила её незыблемой, как точно расположенные опорные слова. К ней подбирала по смыслу слова фактуры, так как суть уже схвачена. В третьем четверостишье актуальным опорным было слово «синева», или «голубизна», или «лазурь» – по обстоятельствам. Следовало, по возможности, избежать «линий – синий», «иней – синий», поэтому отказалась от соблазна, истратила слово «линии» в центре строки. «Слова – синева» рифма точная, но заурядная, чтобы повысить её значение, надо было обосновать «слова» как заговор, как шаманское бормотание, и вот отсюда выплыл неизбежный вывод: ветер рисует красками сакральные узоры по небу, вызывая весну, в основе которой – священная синева. Слово «сакральные» тоже опорное, точно поставленное, работающее на настроение.
Настроение сырости, свежести выстраивается из образа красок, в которые только что окунули кисти. Его дополняют «колом стоит» мороз, «прохладны солнца ласки». Точка фиксации смысла – тема стихотворения, то есть о чём оно, – на границе стихотворения. Отталкиваясь от двух последних строк, она выстреливает за его пределы, позволяя продолжать осмысление.

ЛИПОВЫЕ СЛЁЗЫ

Я под зонтом стояла, ты под липой.
Шёл дождь. Мы расставались, как всегда.
Дышал провинциальным морфотипом
унылый двор, и сыпалась вода.

Я на прощанье нарядилась в платье
лазурное, как медный купорос.
Но зонт вмешался в робкое объятье,
и всё у нас пошло наперекос.

Ты бормотал о прадедах из Крыма,
где ныне не осталось и следа,
что мы - и эта мысль неоспорима –
из одного дворянского гнезда,

напоминал с растерянностью в тоне
о первой встрече в сгинувшем сельце.
Летели капли с липовой ладони,
дорожки слёз рисуя на лице.

10-11 июня 2012, ред. 2015, 2016

Исходным лирическим импульсом послужило прощание в Смоленске с родственником из Польши, когда мы разъезжались после совместной поездки по следам наших с ним общих предков. Я тогда же набросала черновик, предполагая, что может выйти и сонет:

Ты под зонтом стоял, а я под липой.
Шёл дождь. Мы разъезжались кто куда.
Молчали. Чувств и мыслей чехарда
……………………… книжек кипой
друг друга отпустить не без труда
…………………………….. череда.
………………………….. церемоний
Вода летела с липовых ладоней,
дорожки слёз рисуя на лице.

Хорошими были только пары начальных и последних строк, возникшие первыми, остальное никуда не годилось, особенно «кипой». Но мне нравилось «под липой» и с ней я не хотела расставаться. В таком виде оставила набросок, не исчерпав всех возможностей работы с ним. Но на другой день построила от начала до конца. По ходу дела пришлось поменять героев местами, ведь если у него зонт, то как он держит книжек кипу? От перестановки суть не менялась, хотя при реальном прощании мой спутник держал зонт, а под липой стояла я.
Измучила «книжек кипа», да ещё с двойным «к» в середине, что имело право на существование только будучи изящно обыгранным. Отсюда естественно пришли строки: «Но из-за книжек скомкалось объятье, / и всё у нас пошло наперекос». Слово «наперекос» понравилось, теперь я стала искать рифму к нему, что-то типа «...играя волнами волос», но это было уж слишком. «Купорос» явился механически, стала размышлять, как бы использовать слово, редкое и неожиданное. Тут вспомнила своё новое лазурное платье. Я не в нём была в момент прощания, но эта вымышленная деталь пришлась кстати. Получилась строка: «лазурное, как медный купорос». Здесь окончательно распростилась с «кипой» и поставила «морфотипом», что не идеально рифмуется, но слово редкое и тоже работает на иронию, на контраст между искренностью чувств и наукообразностью описания окружения. Морфотип - характеристика исторической застройки, позволяющая её соответственно классифицировать. Провинциальный морфотип - понятие не научное, но подыгрывающее иронии и указывающее на место действия. Герой избавился от книг, которые тоже были вымышленной деталью, исключительно в угоду рифме, и теперь объятию стал мешать только зонт, что гораздо естественнее. После «пошло наперекос» нетрудно было заставить растерянного собеседника смущённо бормотать что-то из родословной.
Генеалогические мотивы исторически точны, в том числе «прадеды из Крыма», которые пришлись здесь весьма кстати в связи с исходными словами «факт неоспоримый», для точности рифмы принято «мысль неоспорима». Также в нашу поездку мы побывали на месте исчезнувшего села на Смоленщине, где находилась дворянская усадьба наших общих предков. Сцена с липой, основной элемент настроения, закреплена в названии, которое пришло, как озарение, «Липовые слёзы». Оно многозначно и наводит на мысль о том, что чувства расстающихся недолговечны. Переплетены правда и выдумка, трагизм и ирония. Стихотворение многократно редактировалось, но не кардинально, уточнялись отдельные слова и рифмы.

РУСАЛКА

Скольжу в волнах серебряной торпедой.
Пронзаю толщу изумрудных глыб.
И соревнуюсь с косяками рыб.
И упиваюсь брызжущей победой.

Но в звёздный час Персея с Андромедой –
земных небес высокий архетип, -
за плесками скрываю горький всхлип
о том огне, который мне неведом.

Дорожка к замку вьётся словно полоз.
Недлинен путь, но как же он непрост.
Гляжу туда, вытягиваясь в рост.
Прекрасный принц недолго будет холост.

Возлюбленный, ты любишь дивный голос!
Но он звучит, пока змеится хвост...

23 марта 2014

Написано в несколько приёмов за неделю. В основе - образ Русалочки Андерсена. Сложилось единым духом из строки: «Скольжу в волнах серебряной торпедой». И далее «...играю с косяками рыб». Потом неизбежно «победой», но как-то неудачно, увело от романтичности. К «рыб» автоматически «глыб», тоже неудачно. Морская вода и каменный термин. Но что-то в этом сложилось, образ морской изумрудной толщи получился. «Победу» я тоже оставила, когда вместо «играю» нашла «соревнуюсь». Выявилась нечеловеческая сила и ловкость русалки, царящей в родной стихии. На этой стадии созрело желание сделать сонет. Твёрдая форма неизбежно направляет к некому выводу, итогу, для которого остаются шесть последних строк. Без вывода всё только зарисовка.
Со вторым четверостишьем начались страдания, рифмы не шли, да их и нет толком. Но не хотелось отказываться от «торпедой» и «рыб». Как версия всплыло «Андромедой», а следом «Персея с Андромедой» - созвездия северного неба, и сразу возникло понимание взаимосвязи. В итоговых строках «…Персея с Андромедой - земных небес высокий архетип» сошлось много смыслов: сравнение преодолевшей испытания счастливой любви с горькой любовью русалки, звёздные ориентиры мореплавателей.
Проблемой последних шести строк стали рифмы к словам «голос» и «хвост». «Полоз» - змея, не слишком оригинально, но подходило по смыслу, было напоминанием о земноводной сущности русалки. Сначала слово обыгрывалось как колеблемая светом лунная дорожка, потом как вьющаяся тропинка к замку принца. Удачно, хоть и неточно, пришла рифма «холост», что- то в ней домашнее, так не говорят о сказочных персоналиях. Но Русалочка, отравленная соблазнами земной жизни, уже мыслит земными категориями. Другие рифмы к «хвост» более-менее нашлись: путь «непрост», поднявшись во весь «рост» - русалка изо всех сил вытягивается над камнем, с которого наблюдает за дворцом. «Змеится» хвост - явившийся в последний миг образ, несовместимый с человеческой любовью. Последние две строки, философский вывод, существовали гораздо раньше, поэтому сонет шёл к ним сознательно.
Стихотворение сложилось из рассуждения, что, в иносказательном смысле, каждый человек имеет голос, но только вместе с хвостом. Внутри всякого благополучия скрыто страдание. Безысходность этого положения, отсутствие выбора, отсутствие выхода - серьёзная философская проблема. Невозможно избавиться от хвоста и сохранить голос. Чтобы выжить, надо смириться с обстоятельствами, но любящее сердце не может смириться и идёт на жертву, за которой только гибель.

«В НОЯБРЬСКИЕ СУМЕРКИ...»

В ноябрьские сумерки глубже усталость.
Тень ходит кругами у глаз.
До Нового года недолго осталось
Раскраивать синий атлас.

Тревожен следов неуверенный почерк
С тяжёлыми точками сна.
Пунктир незаметно сливается в прочерк,
И линия жизни черна.

Снег ладит уборы невнятной расцветки
На головы улиц сырых,
Подушкой заплаканной давит на ветки,
Цепляясь за тёрку коры.

А в комнате, в лапах уютного плена
Свет лампы едва моросит.
И образ окна – ледяной и нетленный –
Висит на продольной оси.

22 ноября 1992, ред. 2006

Стихотворение относится ко второй части книги, имеющей название «Стихи из романа». В этой части истории написания стихов представляют собой выдержки из соответствующих эпизодов романа «Картинки и стишки» (опубликован: книга в альманахе «Литературные знакомства», 2013 № 1, автор Галина Щербова). Роман рассказывает о первой любви, о служении искусству, о том, насколько труден для настоящего художника выбор между любимым человеком и своим призванием.
Фрагмент из романа, относящийся к стихотворению "В ноябрьские сумерки...":

«Прошла к дивану, но садиться не стала. Обернулась к окну, но не стала смотреть, прикрыла глаза, выхватывая главное.
Синева окна и желтизна комнаты борются, решая, кому властвовать. Окно сейчас не окно. Оно плотное, как стена... Стена... И плоскость окна... на-на... на старых обоях висит. Все составляющие есть, только просят расположить их в нужном порядке!
Схватила первый подвернувшийся под руку лист и случайный красный карандаш, подскочила к столу. Локтем освободила место, уплотняя мелкое хламьё - пузырьки с лекарствами, компакт-диски, мятые записки с поручениями. Недочитанные распахнутые книги зашуршали, опасно тесня на край чашку с холодным чаем. Уставилась в стену перед собой. Стих трепетал в воздухе крылышками, дразня неуловимостью, страстно желая быть пойманным. Его возбуждение передавалось руке.
В ноябрьские сумерки больше усталость... Сон ходит кругами у глаз... Осталось... нас... До Нового года немного осталось... Нет, усталость не больше, а глубже! В ноябрьские сумерки глубже усталость... Осталось... У глаз... Достало бы силы у нас... нет... у глаз... Атлас! Синий атлас. Короткие дни, бесконечные... безграничные... необъятные! ночи с обрывками краткого сна. С заплатками!.. С заплатками краткого сна. И жизнь, состоящая из многоточий, простужена и не верна.
Смотрела в окно рассеянным взглядом. Синева сгустилась до тьмы. Свет комнаты вышел победителем, обнажая правду жизни. Глянула на окно. Цветные огни в темноте. Окно перестало существовать. Всмотрелась в исчёрканные строчки, видя за ними тусклый свет, синий прямоугольник на стене. Села, сжав нацеленный карандаш.
Моя жизнь протекает у окон... И плоскость окна голубым гобеленом на старых обоях висит. Висит. Моросит. Два глагола. Гобеленом хорошо, но уже у кого-то было. Свет лампы едва моросит. Гобеленом... леном... меном... менным... Там два глагола, здесь надо изысканное. Гобеленом... Покой неизменный... А в комнате тесной покой неизменный! Или нетленный... тленный, пленный... Тогда не покой.
Заколебалась, раздваиваясь между неустроенным уютом комнаты и неустроенной сыростью улицы. Мокрый снег в развилках веток, валящийся вниз. Отяжелевший как подушка от слёз.
Снег мастерит, нахлобучивает... есть слово, но короче, короче ~ в два слога... Ладит! Снег ладит убор чёрно-белых расцветок на головы улиц сырых, подушкой заплаканной виснет на ветках... Ветках. Расцветок... вет... вет... По слуху верно. ...и каплями падает с них... Сырых... с них... рых... них... Никуда не годится! Рых... Ры... Дворы... Коры... Цепляясь за тёрку коры!
Лихорадочный озноб преодолим только работой. Закрыла дверь, тихо повернула в замочной скважине ключ, погасила верхний свет. Движениями вора двинула стул к столу, опустила пониже настольную лампу. Перемещалась на цыпочках, стараясь не выдать истинных намерений случайным шумом.
Я точно знаю, чего хочу. Это обворожительно ~ знать, чего хочешь, и знать, что сможешь это сделать. А голова, язык, рука самоотверженно служат.
Оттягивала начало. Наслаждалась мгновениями счастливого нетерпения. Достала тонкий карандаш, блокнот для записей, смятый второпях стих. Переписывала, одновременно додумывая, переживая настроение каждой строфы, строки, слова. И чутко прислушивалась к враждебному движению в коридоре, чтобы вскочить, едва придёт муж. Его нельзя встречать запертой дверью. Перечитывала написанное, шевеля губами, радуясь рифме, занявшей свои места.
В выстроившихся строчках смутно просматривались обледенелые разводы, блеск ломаных складок и муар разливов. Всё это нескончаемо длилось в стеклянно вязком ледяном русле, впадающем в Новый год. Он ныл под ложечкой, маячил огнями за снежными крышами. Образ окна висел на продольной оси в угоду рифме. Старые обои, с которых всё началось, были утрачены, и с ними дивный гобелен. Он превратился в нетленный образ и теперь недостаточно контрастировал с убогостью комнаты. Не всё удалось. Но случайности совместились и стали нерасчленимым целым.
Дать ли стиху название? Раз не родилось вместе со стихом, его уже не придумать. Пусть остаётся по первой строке. «В ноябрьские сумерки...» Хорошо. Название должно добавлять невидимое, неназванное. Если названием ничего не добавить, оно излишне».

В книге «Система случайностей» раскрыты истории создания около ста стихотворений, но среди них не больше десятка верлибров. Это объясняется тем, что верлибр обычно возникает в голове целостным и незыблемым, поэтому в его истории нет рассказа о проведённой работе со словом, ритмом. Всё происходит в уме в момент формулировки, и на бумагу выводится уже абсолютное решение.
Чем короче и отчётливей высказана мысль, тем она сильнее. Невнятность в изложении может вызвать и недоверие к мысли. Отсюда закономерно стремление верлибра к краткости. Именно в верлибрах проявляется склонность поэта афористично мыслить. Афоризм – индивидуальное умозаключение, увенчанное неожиданным выводом. Соответственно, верлибр – ритмически изложенный афоризм.
Если работа над верлибром сводится к фиксации явившейся мысли, то его история – те жизненные обстоятельства, откуда пришёл созидательный импульс. Обстоятельства могут быть какими угодно, но они вдруг провоцируют или комментарий какого-то действия, или недоумённый вопрос, или удивление внезапно открывшейся новой гранью чего-то привычного.
В верлибре важно распределение пауз, которые определяют переход к следующей строке. Паузы перехода – важнейший принцип формирования структуры стиха, но не менее важным является и его визуальная отчётливость, ради которой порой нарушается строгость паузы, и строка ритмически идёт дальше для усиления зрительной симметрии.
В настоящей публикации представлены в качестве примеров истории верлибров «Мы любим друг друга…» и «Тотемы Манизера».

«МЫ ЛЮБИМ ДРУГ ДРУГА...»

мы любим друг друга как животные
но мы не всегда бываем животными
иногда мы бываем людьми
и тогда друг друга не любим

20 октября 2005, 2008

Последовательно строится рассказ о чувстве любви и оборачивается парадоксом. Это воплощённая в словах лента Мёбиуса – от убеждённого «мы любим друг друга» до закономерного «друг друга не любим». В полярных позициях исчерпаны и мысль, и картина человеческих отношений. Интересно, что короткая история этого верлибра имела продолжение после издания книги «Система случайностей», в которую он вошёл. Поэт Алексей Любегин предложил неожиданное развитие темы, сказав, что если главное любовь, то, выходит, лучше оставаться животными, чем быть людьми и не любить, а отсюда открывается возможность объяснить слова Марины Цветаевой из «Поэмы конца»: «…От друзей — тебе, подноготную / Тайну Евы от древа — вот: / Я не более, чем животное, / Кем-то раненое в живот…».

ТОТЕМЫ МАНИЗЕРА

скучаю по моим собакам
их увезли в Санкт-Петербург
гуляют там по Марсовому полю
а я в Москве
поэтому на станции метро
при пересадке на другую ветку
приветливо касаюсь на ходу
изваянных из бронзы
собачьих морд и лап
наверное другие как и я
скучают по лаптям и пистолетам
по женским туфелькам и гребням петухов
по тапочкам спортсменов
по гранатам
задумчиво поглаживая их
утрами по дороге на работу
и вечерами по пути домой
как хорошо что есть у нас такое
простейшее такое утешенье
ведь одиноки мы и некого нам гладить
не говоря уже о том
чтоб кто-то
с такой же лаской иногда погладил нас

23 февраля 2015

Пример свободного стиха, приведён в книге «Система случайностей» в Главе 4, где речь идёт о философской поэзии, и намеренно взят для иллюстрации действия в нём тех же принципиальных приёмов раскрытия смысла, что и в рифмованных стихах. Если верлибр – краткий афоризм, одна мысль, один взгляд, то свободный стих – уже повествование о чём-то, что может быть представлено и как прозаическое произведение, но выстроенное в ритмизованный столбец оно получает художественную упорядоченность. Свободный стих освобождает от заботы о рифме, но требует отчётливости изложения.
Стихотворение «Тотемы Манизера» – уже третья по счёту версия на тему бронзовых фигур на станции «Площадь Революции» в Московском метро, автор – классик социалистического реализма скульптор Матвей Манизер. Ежедневно наблюдая, как люди прикасаются к скульптурам, с какими лицами шепчут заклинания и замирают с рассеянным взглядом, я решила пройти по станции, проверить, какие детали каких фигур блестят особенно. В то время как раз обсуждалась проблема охраны и защиты, – вплоть до укрытия в пластиковые колпаки, – этих скульптур, которые заметно истёрлись под горячей рукой мегаполиса. Я подумала, что они стали тотемами, они востребованы, и нельзя отнимать у людей надежду. Кроме того, скульптуры тоже хотят внимания. Налицо взаимная любовь. От неё нельзя защищаться и защищать. Но любовь неизбежно губит.
Первые четыре строки сложились сразу, как констатация факта. Остальные быстро раскрутились следом, неся в себе лёгкую иронию, как самоиронию каждого, совершающего акт поглаживания излюбленной детали и сознающего себя неисправимым язычником. Стихотворение построено на последовательном изложении темы. Итоговый вывод – точка смысла – расположен в объёме текста, но это не отменяет внешней обширной атмосферы стихотворения, в толще которой формируется множество порывов и соображений.