«Щегол»

Третий роман американской писательницы Донны Тартт «Щегол» (англ. The Goldfinch) опубликован в 2013 году. Лауреат многочисленных литературных наград, в том числе Пулитцеровской премии за художественную книгу 2014 года.

Роман назван в честь картины известного голландского художника Карела Фабрициуса «Щегол» (1654), которая играет важную роль в судьбе главного героя.

Права на экранизацию романа выкуплены студией Warner Bros. Сценаристом назначен Питер Строхан (Peter Straughan), работавший над фильмами «Безумный спецназ» (2009), «Шпион, выйди вон!» (2011), «Фрэнк» (2013).

Сюжет

Очнувшись после взрыва в нью-йоркском Метрополитен-музее, тринадцатилетний Тео Декер получает от умирающего старика кольцо и редкую картину под авторством Карела Фабрициуса с наказом вынести их из музея. Тео будет шнырять по разным домам и семьям - от нью-йоркских меценатов до старика-краснодеревщика, от дома в  Лас-Вегасе до гостиничного номера в Амстердаме, а украденная картина станет тем проклятьем, что утянет его на самое дно, и той соломинкой, которая поможет ему выбраться к свету.

Отзывы

Зарубежные и российские критики единодушно приняли роман.

Так, российский кинокритик и журналист Антон Долин пишет:

В этой книге столько красоты и тайны, столько пронзительного и смешного, парадоксального и первооткрывательского, но при этом уютно-классического, что у меня перехватило дух и до сих пор не отпускает.

Рецензент «Афиши» Варвара Бабицкая находит в романе Тартт отсылки к Рэю Брэдберри и Чарльзу Диккенсу, а также отмечает:

Искусство было придумано как психотерапия, предлагая читателю катарсис, и Тартт возвращает роману эту непосредственную, простую, утешительную функцию: и прямо, в виде проповеди на последней странице, и косвенно — самой протяженностью своей книги во времени.

Стивен Кинг также выразил восхищение романом, добавив: «Таких книг, как „Щегол“, за десять лет появляется штук пять, не больше. Она написана и с умом, и с душой. Донна Тартт представила публике блистательный роман».

Награды

Помимо Пулитцеровской премии за художественную книгу (2014), роман также удостоился Итальянской литературной премии для иностранных писателей — Премия Малапарте (2014) и Медали Эндрю Карнеги за лучшую художественную книгу опубликованную в США (2014).

«Щегол» был назван Лучшей книгой 2013 года по версии сайта Amazon.com.

Экранизация

Кинокартина «Щегол» выйдет в мировой и российский прокат 12 сентября 2019 года. Режиссером стал Джон Кроули, известный работами в сериале «Настоящий детектив» и экранизацией романа Колма Тойбина «Бруклин». Главные роли в фильме исполнили Энсел Элгорт, Айнарин Барнард и Николь Кидман.

Полный текст рецензии Варвары Бабицкой

Донна Тартт при всей своей громкой славе написала всего три книги, и это важно. На 800-страничного «Щегла» у нее ушло больше десяти лет, примерно по четыре с половиной дня на одну страницу — меньше не имело смысла.

Первое, что бросается в глаза, — насколько эта книга при всем своем объеме и кажущейся избыточности описаний, деталей и размышлений на самом деле экономна, отжата насухо. Время и труд, вложенные в нее, нельзя было бы подделать: слишком много деталей тщательно проработаны за кадром, да там и оставлены — на поверхность, в сюжет выплывают готовые убедительные образы. Они были созданы объемными, а двухмерная книжная страница показывает их точный анатомический срез.

Первая линия — история мальчика Тео, который во время теракта в музее теряет мать и скитается по разным семьям и социальным миркам. Это убедительный психологический роман о посттравматическом синдроме и одновременно — звено богатой традиции сиротских мелодрам: «Как же меня занесло в эту странную новую жизнь, где по ночам орут пьяные иностранцы, а я хожу в грязной одежде и никто меня не любит?» Скажем, сюжет об одиноком старом чудаке, пригревшем сироту, — из самых типичных, вспомнить хотя бы «Без семьи» Гектора Мало.  

Богатое, красивое и лощеное нью-йоркское семейство Барбуров, которое дает Тео первый из череды его временных домов, несет в себе зародыш безумия, который разрушает эту семью к концу книги: о том, как это происходило, можно было бы написать (и написано) много новых «Будденброков». Борис, беспризорный сын русского эмигранта, говорящий на всех языках, наиболее схематичный персонаж, амбивалентный сказочный «волшебный помощник» — готовый герой плутовского романа. Материала об антикварной торговле повзрослевшего Тео (от способов реставрации разных пород дерева до методов как определения, так и сбыта подделок) хватило бы на дивный интеллектуальный детектив в духе Умберто Эко или Артуро Переса-Реверте. «Щегол» формально и есть детектив, но в этом редком случае детективная увлекательность, склонная подминать под себя все остальное, отходит на задний план.

Сама Тартт в тексте кланяется Диккенсу, Достоевскому и Джоан Ролинг — с сагой о Гарри Поттере у «Щегла» и правда много общего помимо клички главного героя. Тео — «мальчик, который выжил», когда его мать погибла, хотя должно было быть наоборот: он был в эпицентре взрыва, она вроде бы на другом конце музея. Символически можно прочитать и так, что она уплатила своей жизнью за его, и ее видение спасет его еще раз, когда надежды вроде бы уже не останется. И в момент ее гибели Тео, как и Поттер, чье имя пристанет к нему как кличка, тоже получает что-то вроде волшебного дара.

В начале романа старик Велти, умирая на руках у мальчика в разбомбленном музее, посылает его к своему партнеру и другу Хоби — передать фамильное кольцо и последнее прости, а на самом деле как будто для того, чтобы Тео и Хоби спасли друг друга: от бесприютного детства, от разорения. Одновременно Велти посмертно — руками растерявшегося Тео — крадет из музея шедевр, картину со щеглом. Цепь преступлений и наркотического саморазрушения запущена без преступного умысла, в бреду: перед смертью Велти вспомнил счастливую пору детства, символом которого стала для него репродукция «Щегла» в его роскошном доме в Каире. Тот дом сгорел, ковры из него украли, все пропало. Но воспоминание детства имеет силу оберега, и в новом пожаре Велти передает этот оберег другому мальчику, потерявшему все.

Донна Тартт сгущает обстоятельства, при которых смерть вторгается в изначально прочный мир раньше времени и разрушает его, не оставляя надежды на жизнь. Чем прочней был мир и чем дольше он простоял, тем естественнее и постепенней человек принимает мысль о смерти в свой черед, однако в той или иной форме, в том или ином возрасте переживать этот кризис приходится всем. «Моя взрослая жизнь подпитывалась огромной, подспудной, первобытной радостью — убеждением, что вся эта жизнь уравновешена одной тайной, которая в любой момент может ее разметать» — в случае Тео это завернутая в старую наволочку прекрасная картина, за которую ему грозит долгий тюремный срок, его проклятье и его суперсила, но вообще мы все в таком положении. Мысль о смерти делает жизнь и бессмысленной, и ценной. Искусство было придумано как психотерапия, предлагая читателю катарсис, и Тартт возвращает роману эту непосредственную, простую, утешительную функцию: и прямо, в виде проповеди на последней странице, и косвенно — самой протяженностью своей книги во времени.  

«Щегол» не только создавался долго и не просто изобилует длиннотами — это роман о длительности. Современный невроз постоянного движения уподобляет нашу жизнь бегу вверх по лестнице, чьи ступени осыпаются под ногами. Можно вспомнить любую затрепанную сентенцию о фрагментарном мышлении, которое воспитывает интернет, или о побеге в виртуальный мир от реальности, которая стала слишком стремительно меняться на человеческом веку. Множество книг написано о произведениях искусства, о культе вещей, но даже когда действие их происходит в наши дни, они обычно о материальной культуре прошлого, почти никогда не настоящего. И это легко понять: культура потребления — противоположность культуры обладания.

Современное искусство уже не мыслит себя предметами — скорее процессами, техниками, высказываниями. Даже современные техники живописи, наиболее традиционной художественной формы, уже не предполагают долгой жизни, отпущенной полотнам старых мастеров, которые вручную растирали яичные желтки. В этом состоит естественная эволюция, в этом есть прямой смысл, но это бывает страшно утомительно. Современный беллетрист шлепает чуть не по книжке в год, никто не готов перечитывать прежние; кино ускоряет действие и превращается в сериал; видеоигры включают в это действие потребителя, позволяя ему переключить двигатель на следующую передачу и ускориться хотя бы в воображении, когда его собственная жизнь пробуксовывает. Недаром «культурный досуг», который на протяжении долгой человеческой истории воспринимался как работа, самостоятельная форма продуктивной деятельности, теперь все чаще отождествляется с прокрастинацией.

Но жизнь должна иногда пробуксовывать, а прокрастинация — это и механизм восстановления. Тартт отвечает на эту потребность и благословляет ее, в этом, думаю, и есть причина детского счастья читателей «Щегла», проваливающихся в книжку с головой и с удовольствием нащупывающих толщину оставшихся страниц.

Главная тема, связывающая почти всех важных героев, — любовь к вещам. Вещь — это синоним состояния покоя, противоположность движения, которое мы отождествляем с жизнью. Так-то оно так, но мы все знаем, куда движемся. Мать Тео перед собственной гибелью рассуждает о том, «как спелость переходит в гниль. Фрукт идеален, но это ненадолго — он вот-вот испортится. <…> Когда видишь мух или насекомых в натюрмортах, увядший лепесток, черную точку на яблоке — это означает, что художник передает тебе тайное послание. Он говорит тебе, что живое длится недолго, что все — временно. Смерть при жизни. Потому-то их называют natures mortes».

Но если жизнь несет в себе смерть, то мысль о смерти — которой, собственно, посвящен весь «Щегол» — предполагает бесконечность жизни. В этом преимущество любого проговоренного страха перед вытесненным. Мертвая изначально вещь (особенно картина) становится метафорой этой бесконечности. Она останавливает мгновение, парадоксальным образом позволяя жизни длиться, переживает человека, хранит тепло рук: «В разгар нашего умирания, когда мы проклевываемся из почвы и в этой же почве бесславно исчезаем, какой же это почет, какой триумф — любить то, над чем Смерть не властна. Не только катастрофы и забвение следовали за этой картиной сквозь века — но и любовь».

Образцом неколебимой прочности в романе, где все герои так или иначе тронуты тлением, остается старый реставратор Хоби. Он живет так, как будто время ничего не значит, а движение, не имеющее определенной цели, не приводит сами знаете куда; комоды под старину, которые он изготавливает для удовольствия (потому что формально это подделки, их нельзя продать), как будто дорисовывая их в воздухе вокруг одной подлинной ножки или резной детали, становятся настоящими — не только в глазах одураченных покупателей Тео, но и на самом деле, потому что создаются с подлинной неспешностью и тщательностью. Хоби — как герой рассказа Рея Брэдбери «Лучшее из времен», который нашел смысл жизни в том, что заново пишет все романы Диккенса — буква в букву, однако, что любопытно, не в хронологическом порядке. Последний из романов, который новоявленный мистер Диккенс пишет на наших глазах, называется «Лавкой древностей».