"Кредо русского Сердца"

"Кредо русского Сердца"

Кредо русского Сердца

   Автор ставит перед собой амбициозную задачу актуализировать, если так можно выразиться, т.е. передать в реалиях современной жизни и языком добротной прозы вероучение, которое он полагает единственно верным. И большим подспорьем в решении этой задачи служат общая культура речи и письма, а также несомненный вкус, присущий авторскому перу.

   Отмечу прежде всего повествовательный дар Анны Сороковиковой. Дар, как ни странно, очень редкий – более редкий, чем дар поэтический. Без него никакой мастер слова и никакой великий поэт не может претендовать на звание писателя. Это способность несколькими словами ввести читателя в мир героя, в действие и движение, когда окружающий воздух или погоду воспринимаешь не через значения слов «воздух» и «погода», а как бы непосредственно дышишь и видишь (даже если речь идёт о внутреннем переживании или созерцании), не нуждаясь в указателях и подробной детализации.

   Вот, например, простое действо: «Лодка легко скользила по воде. С островка слышалось кряканье уток, над водой летали стрекозы, слышалось пение птиц, шёпот камыша и шелест листвы от набегавшего ветерка. То тут, то там всплеск воды от «сальто-мортале» довольно-таки крупной рыбы, выпрыгивающей посмотреть, кто это в санитарный день отдыхает». Слышите плеск вёсел? Он есть, но нет слова «вёсла». А лёгкий налёт иронии в конце фрагмента, казалось бы потусторонний к моменту, удивительным образом оживляет картину, окрашивая ландшафт в тональности теплоты и уюта.

   Или другой пейзаж, опять же незамысловатый: «Внизу обозревалась вся часть старого города, с церквушками, яркими, осенними клумбами, зелёными островками палисадников, во многих местах уже надевающих разноцветный наряд и яркие серьги из гроздьев алой, оранжевой и жёлтой рябины и длинных стручков акации. Река с виднеющимся мостом, разделяющая город, делала поворот, неспешно протекая изумрудно-малахитовой полосой». Обращаю внимание, как сверкнула в лучах излучина реки, поскольку взгляд наблюдателя не сразу, но только теперь дошёл до неё. Никакой теорией и никаким мастерством сего эффекта добиться невозможно – это надо чувствовать.

   Намеренно привожу фрагменты, свободные от какой-либо вероисповедной риторики, поскольку они позволяют выделить авторское дарование в «химически чистом», так сказать, виде. Однако в этих достоинствах кроются и главные опасности, подстерегающие автора, поскольку традиционная русская проза обладает сильной собственной традицией, определяющей её поэтику, и чрезвычайно ревнива ко всякой имплантации, будь то инородное имя или понятие, не говоря о целом мировоззрении. Язык сопротивляется и даже мстит.

   Тут сразу вспоминаются проблемы советского интернационализма в литературе, которые на почве русского языка так и не удалось разрешить. Вопрос был: как вдохнуть жизнь в главных героев с именами, скажем, Алишер, или Витас, или Альберт? Язык упорно «не верил» (по Станиславскому). В качестве второго плана, в качестве второстепенных или экзотических персонажей – пожалуйста, но не в качестве носителей авторской идеи. Пожалуй, единственно удачным было решение выдать произведения того же Чингиза Айтматова за переводы с киргизского, а затем переводить их с русского на киргизский, привлекая сторонних переводчиков, поскольку автор киргизским владел недостаточно.

   При этом житейская практика демонстрировала многочисленные примеры успешного претворения этой политики, безусловно поддерживаемой большинством народа. Как мне известно, родные дяди автора в 1939 году были названы Рудольфом и Адольфом в честь подписания договора о дружбе с Германией. Нашу соседку в 1935 году назвали Нилей, поскольку в тот год началась стройка большой плотины на реке Нил в Египте. После войны отцы именовали своих детей именами погибших однополчан разных национальностей или именами, относящимися к странам народной демократии – болгарскими, венгерскими, кубинскими. Можно упомянуть и о совсем новых именах, порождённых социалистическим модерном, – Марлен, Владлен, Гелий и т.д. Гораздо позднее возникает увлечение древностями (будь то индийскими или собственно русскими), но это уже в следующих поколениях – в период так называемого «застоя» и, что принципиально, именно в пику современности, обозначившей идейный кризис марксизма, когда партийная элита начала движение в сторону незамысловатого предательства. Всего выразительнее эта смена вех показана в фильме «Москва слезам не верит»: один из героев в первой серии представляется Рудольфом, а во второй, спустя 20 лет – Родионом, «старинным русским именем». К этому же времени заката и развала СССР относятся и «индийские» герои Анны Сороковиковой – молодые люди с русскими корнями и с именами Индира и Радж (в честь, надо полагать, членов брахманского семейства Ганди, руководителей Индии). То есть роман вполне точно отражает историческую тенденцию и в этом смысле несомненно представляет интерес.

   Но это только одна проблема. Куда более серьёзная задача – это вживление в ткань житейской прозы некоей идеальной, даже идиллической психологии, обусловленной канонами вероучения (не суть важно, какого). Проблема явно неразрешимая, утопичная сама по себе, о чём свидетельствует провальный опыт «народного просвещения» в духе православия времён К.П. Победоносцева. Однако в те же времена ошеломляющим успехом пользуется другой утопический опыт, связанный с романом Николая Чернышевского «Что делать?». Роман захватывает внимание всей читающей России, становится чем-то вроде катехизиса правильной жизни. Им зачитывалось молодое поколение, книга породила целое движение, одно из самых благородных в истории России, – «хождение в народ».

   Наконец, следует упомянуть (и тут мы возвращаемся к опыту Анны Сороковиковой) о позднем творчестве Льва Толстого, который употребил всю силу своего художественного гения, чтобы преподать народу собственное пацифистское учение, сотканное в том числе и из мотивов индусско-тибетских учений.

   То есть роман Анны Сороковиковой имеет дидактический характер, это роман-утопия, роман-катехизис. Истоки и смысл этого особого жанра следует искать не в истории драм и приключений, не в «диалектике души» и не в психологии вообще, а в житиях и преданиях о святых, которыми, подобно как кроной, обрастают древа значимых религий. В этом смысле и критерии, с которыми надо подходить к роману «Малявка», не могут быть исключительно художественными или, скажем, религиоведческими, никакой узко-корпоративный снобизм здесь неуместен. Тут более уместно напомнить, что романами-утопиями увлекались люди исследовательского склада, определившие облик грядущей эпохи, такие как Циолковский, Фёдоров, Менделеев, Рерих, Вернадский.

   Никто сейчас не может сказать, какое место роман Анны Сороковиковой может занять в истории отечественной словесности и какие общественные следствия может иметь в будущем. Конечно же, в какой-то мере это будет определяться успехом или неуспехом учения и продуцируемого им мировоззрения, которое в произведении находит своё отражение, а возможно и воплощение, но связь эта не абсолютна. Очевидно, что автор, искренне, с Верой и Любовью, через своё Сердце, обращается к самому светлому, чистому и прекрасному, что есть в читателе, о чём он даже может и не подозревать, к тому, что проситься выйти к Свету. А вот удалось ли, покажет время. Роман может иметь и собственное значение, и собственную судьбу, особенно в эпоху обнуления всяческих смыслов и имитации духовной жизни. Во всяком случае, мы такой судьбы ему желаем.

Борис Юрьевич Кригер,

русский писатель Канады, философ, поэт.

Член Союза российских писателей, Союза писателей Москвы,

Канадского Национального

космического общества (National Space Society),

Планетарного общества (Planetary Society)

и футурологического общества

"Будущее мира" (World Future Society),

Член Международной академии наук

(International Academy of Science).