На корню

      Юный, совсем молоденький рассвет глянул поверх колючего шерстяного пледа сосен на поляну и обомлел. Россыпь сырых пеньков липко и вызывающе щурилась по сторонам. Приглядевшись внимательнее, рассвет разобрал, что никакой беды в том нет. Деревья и кусты подле не отстранены в испуге, но в неге полудрёмы позволяют птицам плести какую-то чушь, перебирая пряди ветвей.
      Наделав нор сквозь плотный ковёр листопада, выглядывали оттуда шляпки грибов. Те, кто посмелее вытянулись уже по пояс, менее храбрые казали миру одни лишь шляпки. На первый, второй и даже остатний взгляд они и вправду были, словно спилы молодых стволов.  Но те - ещё рыдали бы, оплакивая свою незавидную участь.      А эти... Примерив личину чужого несчастия на себя, не умели правильно распорядиться той долей страдания, которой прилично существовать подле любой беды. Они сияли напоказ. Ибо явили себя миру, чтоб делать именно это. Иначе не умели. Да только был в этом один незаметный подвох.
     Измученные пеньки деревьев темнели от горя, замыкаясь в себе, а после, рассудив ненадёжность того, что их гложет, искали повод пережить и давали ростки. Поодаль или тут же, у основания пня, в укор свершившемуся, наперекор ему.
Грибы же, оказывались растоптанными. Внешняя их сторона заявляла о красоте и довольстве. Но изломанные судьбы доказывали совсем об ином. Рассуждая о восторгах грядущего подле дебелого материнского бока грибницы, все они были отважны. А на деле...
    К полудню, когда рассвет вполне возмужал и уже многое мог рассудить верно, без тревоги, но со спокойным равнодушием рассматривал чернеющие скользкие крошки, которыми брезговали даже мухи. И пристально, с осознанным сочувствием и надеждой присматривал он за спилами юной поросли дерев. Всю в шрамах и заусеницах. Она ещё даст о себе знать. Непременно. Вот увидите...